С.В. Мальцева (СПбГУ)
Проблема прототипов и хронологии построек последнего периода сербского средневекового зодчества (к историографии вопроса)

Хорошо известно, что сербское средневековое зодчество, несмотря на яркое своеобразие архитектурных образов, на протяжении всей своей истории обнаруживало генетическую связь с византийской традицией. Кроме того, наблюдались и отдельные периоды, отмеченные еще большим усилением византийских влияний. Логично, что сербские памятники рано попадают в поле зрения византинистов и включаются во все основные архитектурные обзоры. При этом обращает на себя внимание, что в работах П.П. Покрышкина [21, с. 6, 59–73] и Г. Милле [5; 6, с. 152–158], затем у Краутхаймера [3, p.    300–304] и Манго [4, p. 308–323], Корача, Шупут [15, с. 357–371], вплоть до последней книги Чурчича [1, с. 652–682], определение моравской школы отличается удивительным единообразием.
К моравской архитектурной школе относят группу сербских храмов последней четверти XIV – середины XV в., расположенных в бассейне реки Морава. Таким образом, предполагается, что моравская школа в качестве локального явления хронологически и территориально должна совпадать с эпохой правления князя Лазаря и его наследников.
Что касается архитектурных особенностей, как правило, выделяют оригинальность трехконховых планов, объемно-пространственных композиций, в том числе и использование ступенчато повышающихся сводов, а также удивительное разнообразие и обилие фасадного декора. При этом заметим, что все эти особенности обычно иллюстрируются даже менее чем десятью основными памятниками. Главную особенность моравских храмов — доминирование триконхов — обычно объясняют влиянием Афона, как правило, без указания причин, условий и механизмов предполагаемого влияния.
Таким образом, если обращаться к работам по истории византийской архитектуры, можно обнаружить, что по прошествии целого столетия, от Милле до Чурчича, картина изучения моравского зодчества остается почти неизменной. Это может свидетельствовать либо о надежной степени изученности, либо, напротив, о глубоком кризисе.
Задача настоящей работы — выяснить, насколько прочны фундаменты, заложенные в основание предложенного определения, включая хронологию и выбор архитектурных прототипов,  призванных  объяснить истоки моравской архитектуры.
Удобнее всего прояснить положение дел путем краткого экскурса в историю изучения данной темы.
Первая серьезная попытка периодизации сербского зодчества была предпринята в начале прошлого столетия знаменитым французским византинистом Г. Милле [5; 6, p. 152– 198]. В соответствии с передовыми на тот момент методами западноевропейского научного позитивизма, Милле формирует два основополагающих теоретических положения: во-первых, возможность и необходимость строгой классификации и систематизации памятников, во-вторых, понимание процессов развития в архитектуре как эволюцию от простого к сложному [5, p. 152–191]. Милле предложил рассматривать сербское средневековое зодчество как последовательный ряд хронологически и территориально обосо- бленных «школ»: рашской, сербско-византийской и моравской.
Памятники моравской школы Милле выделяет на основании типологической и стилистической однородности, а также территориальной обособленности, рассматривая их как результат слияния элементов византийской архитектуры греческих областей и собственных сербских традиций.
В числе главных особенностей — план в виде триконха, существующий в двух основных вариантах: однонефного храма и четырехстолпного крестовокупольного с отдельно стоящими опорами. Выделяя эти две разновидности, Милле справедливо связывает одну из них с традициями рашской школы, другую — с архитектурой сербско-византийского периода. При этом, по мнению ученого, главная особенность моравских церквей — боковые конхи — была заимствована сербами на Афоне. Однако это заключение автор оставляет без всякой аргументации.
При отсутствии иных данных для датирования большинства построек, французский исследователь пытается опираться на изучение динамики архитектурного развития и анализ декора. Милле предлагает схему эволюции от простой резьбы на раннем этапе к роскошным резным украшениям в более поздних постройках, что, как ему видится, свидетельствует в пользу постепенного совершенствования моравских мастеров [5, p. 150– 153, 158–159, 181–191, 198].
В результате Милле выстраивает линию развития от Старой церкви на кладбище в Смедерево к Раванице (Илл. 63) и Лазарице (Илл. 62), которая, в свою очередь, рассматривалась как модель для Велучи и Наупары [5, p. 152–191]. В данном случае, очевидно, что эволюционная гипотеза Милле не работает, так как поздние постройки в действитель- ности оказались первыми и наоборот. Подобные ошибки весьма показательны, и проигнорировать их было бы неверно.
Кроме того, в предложенной Милле систематизации обнаруживаются и дальнейшие «нестыковки». Так, целый ряд моравских триконхов выпадает из общей схемы и выде- ляется в «группу исключений», поскольку в них отсутствует второй определяющий, согласно Милле, признак школы — специфический декор фасадов. Между тем в группе исключений оказываются такие особо значимые постройки как Ресава, Сысоевац, Врачевшница, Павловац и другие [5, p. 191‒198].
Предложенная Милле периодизация становится общепринятой, однако его методы уточнения хронологии не сработали, положенное в основу определения стилевое единство оказалось явным допущением с очень большой натяжкой, а главные особенности, такие как трехконховый план и фасадный декор, остались без объяснения.
Число нерешенных вопросов на протяжении следующих десятилетий увеличивается. Использование введенного Милле термина «моравская школа» как определения стилистически единой и обособленной группы памятников, хронологически и территориально ограниченной, входит в противоречие с результатами последующих исследований. Благодаря работам В. Петковича [20], Дж. Бошковича [7, с. 211–214; 8], С.М. Ненадовича [19, с. 157–189], А. Дероко [12, с. 175–239] число храмов, принадлежащих к последнему периоду развития сербской архитектуры, резко увеличивается, и исключений, не вписывающихся в понятие «моравская школа», становится заметно больше, чем правил.
В условиях очевидного кризиса в 1980-х гг. сербским византинистом В. Корачем была осуществлена попытка стабилизировать ситуацию в изучении актуальных проблем моравского зодчества [2; 13; 14; 15, с. 357–371].
Главную роль при решении этой задачи сыграли яркая авторская позиция и авторитет замечательного ученого. Корач в высшей степени виртуозно выстраивает систему допущений, подчеркивая, что множество глобальных вопросов по проблемам моравской архитектуры «уже давно мучают науку, но не находят решений» и что понятие «моравская школа» является крайне условным [13, с. 133]. Поэтому, вслед за этими размышлениями, было предложено просто остановиться на тех объяснениях, которые можно найти, и достигнуть, тем самым, компромиссного результата. По мнению исследователя, от собственно византийской архитектуры позднего периода «моравскую школу» отличает лишь большая свобода творчества местных сербских мастеров, особенно ярко проявившаяся в декоре храмов и в способах вертикальной организации их композиции, к которой были добавлены заимствованные на Афоне боковые конхи. Последнее утверждение вводится Корачем просто на основании устойчивости применения боковых конх на Афоне и в Мо- равской Сербии.
При наличии большого числа плохо датированных построек, но в отсутствие памятников, которые бы точно имели более раннюю датировку, чем задужбины князя Лазаря, Корач предложил закрепить за Лазарицей и Раваницей статус первых моравских храмов, возведенных около середины 70-х гг. XIV в. Так сформировалась верхняя граница «моравской школы».
Корач поддерживает уже ранее звучавшее предположение о том, что условием и причиной добавления афонских боковых конх к моравским храмам было примирение Византийской и Сербской церквей, после напряженных отношений в период правления Душана Сильного и примерно до 1374 г. Этот факт сербский ученый попытался использовать в подтверждение своей мысли о невозможности появления триконхов ранее, чем наступило окончательное примирение с греческими святогорскими монастырями [13]. Однако, на наш взгляд, эта гипотеза не имеет надежных оснований. Назовем лишь некоторые контраргументы.
Во-первых, масштаб раскола и характер разобщенности между сербами и греками здесь сильно преувеличен, это достаточно хорошо доказано историками [16, 17]. В любом случае, для сербов главным оплотом их присутствия на Афоне всегда оставался Хиландар. Во-вторых, сербские правители и церковь всегда имели тесные разносторонние связи с Афоном еще с конца XII в. При этом многочисленные афонские влияния по-разному проявляли себя и в архитектуре (достаточно вспомнить Жичу). Тем не менее никогда ранее это не приводило к появлению триконхов. В-третьих, именно в 1360-е гг. множество сербских храмов были переданы императорской властью в подчинение афонским монастырям. Заметим, что и это не привело к массовому распространению триконхов. Кроме того, мы вообще не видим прямой логической связи между фактом примирения церквей и добавлением боковых конх к сербским храмам, особенно, если учесть, что большая часть моравских храмов возводились не как монастырские. В этот период как раз утверждается тип городского и аристократического храма внутри укрепленного городища — так называемые придворицы (например, Лазарица — городской храм новой сербской столицы Крушевца). Посвящения храмов также соответствуют скорее их княжеской стати, нежели монастырским традициям, как это было ранее. Почему они должны были вдруг уподобиться афонским кафоликонам, нам не ясно.
Вторым аргументом Корача в пользу непременного хронологического первенства Раваницы и Лазарицы стало утверждение, что архитектурные решения этих моравских по- строек обусловлены конкретными прототипами, в качестве которых были предложены два храма императорской задужбины Душана Сильного, монастыря Архангелов под Призреном. Их возведение относится к 50-м гг. XIV в. [13, с. 136–139].
Как оказалось, и эта гипотеза Корача также выстроена в первую очередь на идеологических причинах. Исследователь предположил, что князь Лазарь как бывший придворный Душана хотел уподобиться императору, копируя его задужбину. В отсутствие документальных подтверждений, здесь мы вновь сталкиваемся с субъективной интерпретацией исторических фактов.
Однако к числу наиболее очевидных моментов принадлежат как раз обратные устремления князя Лазаря. Именно в момент возведения Лазарицы и Раваницы новый сербский правитель нарочито и добровольно отказывается от императорского титула в пользу возвращения к древним традициям княжеского правления по образцу первых Неманичей. Эти вполне конкретные действия закономерны и важны, поскольку были обусловлены необходимостью выхода из кризиса распада империи и ситуации отчаянного соперничества за власть. Идея отказа от имперских устремлений с очевидностью обнаруживает содержание политики князя Лазаря, являя тем самым разительный контраст ситуации на македонских территориях того же времени, где едва ли не в каждой небольшой области обнаруживался свой император. Эти совсем немаловажные особенности моравской эпохи нашли отражение и в архитектуре, где нарочитое возвращение в облике храмов признаков рашской  школы не кажется случайным.
Более важными для Корача были надежды на то, что постройками монастыря Архангелов удастся объяснить и все остальные особенности моравских храмов — то есть динамичные композиции завершений, принципы членения фасадов горизонтальными тягами и тонкими аркатурно-колончатыми поясками в сочетании с многогранными апсидами и гранеными барабанами, а главное — декор. В своих предположениях Корач руководствовался вариантами свободно выполненных реконструкций, которые предложил исследователь монастыря Архангелов С.М. Ненадович [18]. В действительности, от Душановой задужбины уцелели только сильно руинированные части стен и фундаменты.
Очень специфический богатый мраморный фасадный декор щедро представлен обломками. Натурный осмотр убедил нас, что Архангелы — это особое, хотя и вполне ожидаемое, явление в контексте имперского периода сербского зодчества. Его удобнее рассматривать наравне с Дечанами, где также византийские традиции и приморская строительная техника и стилистика оказались подчинены ктиторской программе, выявляющей логику региональной специфики. Другими словами, общие черты, сближающие Раваницу и монастырь Архангела Михаила, оказываются малоинформативными, так как относятся к числу типичных общевизантийских. А вот специфические моменты храмов императорской задужбины и монастыря Архангелов, как кажется, не нашли проявления в архитектуре моравских храмов. Явно видны различия и в технике кладки с доминированием гладко отесанного белого камня и мраморной облицовки, в стилистике и сюжетах резьбы.
Все вышеизложенное, конечно же, не исключает возможности ориентации зодчих Раваницы на общие тенденции, воплощенные в аналогичном большом храме Архангела Михаила под Призреном (Илл. 64), однако вряд ли допустима мысль о прямом копировании. В любом случае, весьма затруднительно судить о деталях объемно-пространственных композиций и завершений, исходя из состояния памятника, разрушенного еще в период
его позднесредневековой истории.
Второй, меньший храм монастыря Архангелов — уникальный памятник, поднимающий ряд вопросов, возможно, действительно представляющих интерес в связи с моравскими темами, но в иных аспектах. Неординарная структура храма Св. Николая с сильно сдвинутым к западу куполом и высокими нишами, почти конхами, с двух сторон фланкирующими границу наоса и алтарных частей, — все это требует объяснения. Однако он тоже вряд ли может рассматриваться в качестве непосредственного прототипа для Лазарицы.
Вот так, собственно, сложилась известная нам общепринятая концепция о сущности, содержании, хронологии и архитектурных прототипах так называемой «моравской школы».
Корачем был предложен компромиссный вариант для упрощенного позиционирования моравского зодчества в истории византийского искусства. Однако нужно учитывать, что в основу этого гипотетического видения положен ряд свободных допущений. В результате история моравского зодчества, как минимум, оказалась ограничена до группы репрезентативных памятников, которые лишь частично отражают результаты полувековой работы придворных зодчих.
Далее, конечно нельзя не сказать о попытке решить накопившиеся в изучении моравской архитектуры проблемы, которая была предпринята В. Ристичем [22]. В своей книге
«Моравская архитектура» автор собрал и обобщил весь опыт предшественников, составил каталог моравских памятников, куда вошли уже 88 церквей второй половины XIV – первой половины XV в., систематизированных в новом варианте.
Соглашаясь с Вуловичем [9, с. 25–26; 10, с. 11–14] и Корачем [13] в том, что наиболее полно моравский стиль проявляет себя в Лазарице и Раванице, Ристич, напротив, считает их образцами зрелого этапа, которому должен был предшествовать некий путь развития. В отличие от Корача, автор соотносит сложение моравских архитектурных традиций не с началом нового периода политической истории с вокняжением Лазаря, а с процессом распада империи ромеев, сербов, болгар, который обозначился уже в середине XIV в. еще на косовско-метохийских и македонских землях вскоре после кончины Душана Сильного. На этих территориях обнаруживается несколько интересных триконхов, до сих пор   не имеющих точных датировок. Два из них — это Рджавац и Архангелы в Кучевиште. Их Ристич относит к первой половине XIV в. и предлагает в качестве прототипов для моравских. Исторический контекст вполне допускает такую возможность.
Итак, Ристич предлагает отказаться от мифологического термина «моравская школа» и заменить его новой периодизацией.
Сначала идет «протоморавский период» — первая половина XIV в., который позиционируется в качестве начального этапа формирования моравской архитектурной специфики еще до активного освоения сербами моравских земель во второй половине XIV в. Затем выделяется группа «ранних моравских триконхов», находящихся на моравских территориях и относимых Ристичем к периоду между 1350 и 1389 гг. В результате, верхняя граница моравской хронологии существенно отодвигается ко времени более раннему, чем вступление на престол князя Лазаря. Наконец, архитектуру 1389–1459 гг. Ристич предлагает называть «позднеморавской» и рассматривать каждую область в отдельности. Таким образом, исследователь пересматривает терминологию, хронологию и саму струк- туру старой периодизации и классификации, разводя понятия «моравский период» и
«моравские территории» [22, с. 27–29].
К сожалению, не все гипотезы и логические построения Ристича удовлетворительно аргументированы. Следующим шагом и, на самом деле, главной задачей его работы становится  попытка  уточнения  датировок  и  детальная  корректировка  хронологического ряда — попытка утопическая. Подобно Милле, Ристич видит архитектурное развитие как эволюцию стилевых признаков. Ввиду отсутствия объективной возможности уточнить датировки многих храмов, в качестве основного критерия для выстраивания своей эволюционно-хронологической линии он выбирает коэффициент соотношения длины и ширины наоса храма, который, по мнению исследователя, постепенно возрастает от бо- лее ранних к более поздним постройкам. Возможность существования такой закономерности ничем не подтверждается.
Однако такие позиции Ристича, как отказ от понятия «школа» и необходимость расширения хронологических границ моравской архитектуры могут быть приняты. Если он и не дал удовлетворительных ответов на все поставленные вопросы, это должно быть сделано в будущем. Прежде всего, интересная гипотеза Ристича о сложении типа триконха еще в имперский период на македонских и косовско-метохийских территориях требует подтверждения через углубленное исследование архитектурного и историко-культурного контекстов.
Необоснованность новой эволюционной теории Ристича, опора на непроверенные факты и недостаточная аргументированность выдвигаемых гипотез, а иногда и просто утопические предположения, конечно, вызвали резкую критику, в первую очередь, в лице еще одного византиниста — И. Стевовича. Этот сербский исследователь считает, что понятие «школы» неприменимо к сербскому зодчеству, и вообще выступает против всяких жестких схем. Своей главной задачей он видит показать византийское происхождение всей сербской архитектуры от начала XIV в. и до конца моравского периода. Стевович предлагает вернуться к концепции Корача, дающей такое удобное определение моравской архитектуре, которое освобождает от границ стилевой условности и позволяет объяснить отдельные элементы моравских построек многообразием поздневизантийского арсенала архитектурных форм и средств, а общие процессы — широкими рамками эклектичной логики, где им всегда отыщется место наравне с другими региональными вариантами, такими как архитектура Мистры, Эпира, Несебра, Салоник и даже увядающего Константинополя [23; 24, с. 11–55].
На данный момент стало ясно, что в качестве определения последнего периода развития сербского зодчества термин «моравская школа» едва ли применим, поскольку среди памятников этой эпохи нет четкого стилевого единства, а об условиях их возведения и мастерах практически ничего не известно. Датировки памятников моравской архитектуры, ее периодизация, истоки основных архитектурных особенностей, причины появления триконха, характер связей с архитектурой предшествующих периодов — все эти проблемы получили различные интерпретации гипотетического характера. Однако по- чти все они остаются нерешенными до сих пор и требуют разностороннего комплексного исследования.