А.А. Фрезе (СПбГУ)
Соотношение периферии и основного объема храмов в византийской и древнерусской архитектурных традициях: о применимости термина «пятинефный» к памятникам IX–XII вв.

В 1924 г. состоялась поездка Н.И. Брунова в Константинополь, имевшая своей целью изучение памятников византийского зодчества. Следует особо подчеркнуть, что за это время состояние многих из храмов значительно изменилось: большая часть прошла через неудачные реставрационные работы 1960–1970-х гг., уничтожившие последние свидетельства о первоначальном облике зданий и недостаточно задокументировавшие найденное, остальные же продолжали разрушаться. Поэтому Н.И. Брунов зачастую мог наблюдать то, что современный исследователь уже увидеть не сможет.
Результатом этой поездки и стали две статьи, вышедшие на немецком и французском языках, о традиции строительства пятинефных церквей в Константинополе IX–XII вв.¹ Они положили начало острой полемике, незавершенной и по сей день: если в первой половине XX в. исследователи находили неудачным сам термин, введенный Н.И. Бруновым, и предлагали свои варианты, то уже со статьи А. Миго 1964 г., озаглавленной "Первоначальная форма церкви Богородицы монастыря Липса", начался второй, самый главный ее этап. Ведь А. Миго не только отрицал существование внешних боковых нефов в северной церкви Фенари Иса Джами, но и ставил под сомнение наличие в первоначальном состоянии периферийных помещений во всех памятниках, указанных Н.И. Бруновым, делая исключение лишь для южной церкви монастыря Пантократора². После данной работы в историографии возобладал некритичный подход к гипотезе А. Миго о трехнефной структуре северной церкви Фенари Иса Джами, ее стали переносить и на другие памятники. В своих работах об отдельных храмах Константинополя исследователи не рассматривали конкретные особенности церквей с точки зрения концепции Н.И. Брунова. Его статьи³, написанные в опровержение теории А. Миго, остались незамеченными другими исследователями.
К противникам гипотезы Н.И. Брунова примкнул и А.И. Комеч. В 2005 г. исследователь посвятил этой проблеме специальную статью: "Пятинефные церкви в византийской и древнерусской архитектуре"⁴. Не отрицая возможности наличия дополнительных помещений, фланкирующих основное ядро храма, он считал, что среди сохранившихся константинопольских церквей нет ни одной пятинефной, а единственная собственно византийская церковь, которая может рассматриваться в качестве аналога собору Св. Софии в Киеве, – это кафоликон монастыря Св. Луки в Фокиде: центральное пространство данного храма воспринимается трехнефным ритмически, а вместе с галереями, несомненно с ним визуально объединенными, составляет своеобразную пятинефную структуру⁵.
Также 2005 г. вышла монография Л. Тайс «Боковые компартименты в церквях средневизантийского периода»⁶. В своем исследовании Л. Тайс приводит значительное количество аргументов в пользу первоначального существования у целого ряда общеизвестных памятников Константинополя IX–XII вв. дополнительных боковых пространств. Новые данные, приведенные в работе, позволяют выйти дискуссии на новый уровень, так как теперь стало возможным лучше представить себе фактическую ситуацию в соотношении "крайних боковых нефов" (по терминологии Н.И. Брунова) и основного девятидольного ядра храма.
Представляется, что для поиска решения проблемы применимости термина "пятинефный" к памятникам IX–XII вв. необходимо рассмотреть особенности архитектуры храмов относительно их плановой, объемно-пространственной и функциональной структур. Для первых двух аспектов будет целесообразным отталкиваться от различного восприятия пятинефной композиции у Н.И. Брунова и А.И. Комеча, исследователей, которых эта проблема занимала более остальной части научного сообщества.
При условии существования галерей в северной церкви монастыря Константина Липса, в Календерханэ Джами, Гюль Джами, Килисе Джами и Эски Имарет Джами их плановая структура становится в целом аналогичной основному пятинефному ядру собора Св. Софии в Киеве. Во всех перечисленных памятниках рукава креста, за исключением восточного, открытые в пределах наоса и боковых нефов, отделялись от следующих за ними компартиментов трибелоном. Именно за счет последнего организовывалась и связь, и разделение между двумя поясами ячеек, окружающих подкупольный квадрат. Так как доказано, что галереи у северной церкви монастыря Константина Липса, Гюль Джами, южной церкви монастыря Пантократора, частично у Килисе Джами и Календерханэ Джами завершались приделами с собственными апсидами⁷, то константинопольские памятники получают еще одну черту, роднящую их с плановой композицией Софийского собора в Киеве – пятиапсидное решение восточной части. Сходство планов прослеживается и на уровне хор. Но здесь при их сравнении возникает дополнительная трудность, так как пока не уточнено архитектурное решение верхнего уровня галерей, дававших доступ к угловым ячейкам хор у константинопольских памятников: представляли ли они собой открытые террасы, либо перекрывались легкими деревянными конструкциями. Наиболее вероятным кандидатом на наличие в полном смысле двухъярусных галерей является Календерханэ Джами, так как ее хоры были трехуровневыми. Кроме сохранившей структуру хор северной церкви монастыря Константина Липса, Л. Тайс, вслед за Н.И. Бруновым, считает, что двухъярусные угловые компартименты основного ядра существовали в Атик Мустафа Паша Джами, Эски Имарет Джами, Календерханэ Джами, возможно, в Килисе Джами⁸. Конечно, у константинопольских памятников не было столь развитых хор, как у Софийских соборов Древней Руси, но и характер заказа в Византии был уже совсем иным: хотя все упоминаемые здесь памятники Константинополя так или иначе привязываются исследователями к императорской семье или к особо приближенному ей кругу заказчиков, ни один из этих храмов не претендовал на статус главного собора всей Византийской империи. Тем не менее, принцип структуризации хор общий и у византийских, и у древнерусских памятников: хоры находятся в угловых компартиментах основного девятидольного пространства и на верхнем уровне нартекса.
Но при всей схожести плановых решений, константинопольские памятники IX–XII вв. и первые древнерусские памятники создают совершенно различный объемно-пространственный образ. Поэтому говоря о пятинефных структурах, исследователи, хотя и анализируют и план, и объем, но в первую очередь акцентируют второй аспект.
Отказывая константинопольским храмам в "пятинефности", А.И. Комеч исходил из собственной теории о типе храма "на четырех колоннах", который как совершенная пространственная структура органически неспособен стать пятинефным. По мнению исследователя, "чтобы окружающие храм галереи (характерные для Константинополя) слились с наосом и образовали действительно пятинефный храм, последний должен был стать многоколонным, чего нигде и никогда не происходит, храмы всегда остаются трехнефными"⁹. В своей специальной статье он приводит и причину необходимости такого решения – общераспространенное в византийском зодчестве употребление колонн¹⁰. С последним аргументом можно не согласиться. Во-первых, это противоречит реальной ситуации с мрамором в Константинополе: мраморные стволы для колонн необходимой высоты, толщины и плотности были очень дорогим и дефицитным товаром в столице, что доказывает и общеизвестная распространенность сполий¹¹. Поэтому у всех четырехколонных столичных храмов столь небольшой диаметр купола, да и сами церкви обладают средними размерами. Наибольший диаметр принадлежит куполу южной церкви монастыря Пантократора – около 7,5 метров. Он покоится на монолитных колоннах из порфира, но это сделано для основного храма одного из главных монастырей Византии – усыпальницы для членов императорской семьи Комнинов. Во-вторых, ведь колонны используются не только в самом подкупольном пространстве, на них опираются и арки трибелонов. Применение же колонн в качестве опор для малых арок восточных компартиментов мешало бы их обособлению, необходимому с функциональной точки зрения, а если бы колонны применялись только для малых арок западных компартиментов, то восточная часть оказалась бы перегруженной, что нарушало бы гармоничность архитектурного решения. Кроме того, стоить отметить и следующую особенность собора Св. Софии в Киеве – столбам придается восьмигранная форма, приближающая их к колонне, там, где зодчий хотел подчеркнуть или создать ощущение единого пространства: в переходе от центральных нефов к крайним боковым в рукавах креста, в зальных помещениях хор, в переходе между двумя самыми обширными ячейками внутренней и внешней галерей как с северной, так и с южной сторон.
А.И. Комеч определяет основную черту, которая делает собор Св. Софии в Киеве пятинефным, следующим образом: "В нижнем ярусе крестообразность столбов не позволяет формировать зальные композиции, но одинаковость всех ячеек делает ощутимой мерную общность и единообразие всего интерьера. Все пять нефов являются цельной структурой, осененной тринадцатью куполами и замкнутой стенами, – в то время как внутри собора стен практически не существует, они все заменены двенадцатью крестообразными столбами"¹².
Для лучшего понимания теории Н.И. Брунова здесь следует полностью привести его определение пятинефного крестово-купольного типа храма: "Действительно, пятинефная крестово-купольная церковь последовательно группирует все свои части вокруг центрального купола. Весь план имеет квадратную форму. Центральный подкупольный квадрат, в котором поставлен амвон, окружен правильными концентрическими кольцами помещений. Первое кольцо образовано четырьмя ориентированными по сторонам света (так как алтарь всегда обращен на восток) полуцилиндрическими сводами ветвей креста, опирающимися на четыре свободно стоящие подкупольные опоры, и находящимися между ветвей четырьмя угловыми помещениями, перекрытыми крестовыми сводами. Наружное кольцо состоит из двух боковых нефов, отделенных от центральной части столбами и промежуточными колонками или тонкими столбиками и дополняемых до полного кольца отделенными от соседних помещений стенками нартексом и тремя апсидами на востоке, из которых только центральная открыта внутрь главной части, а боковые совершенно замкнуты и состоят из четырех полуциркульных ниш каждая. Над боковыми нефами и нартексом были хоры, которые отверстиями в подкупольных арках выходили в главную часть, в то время как верхние угловые помещения были в большинстве случаев от нее отрезаны и заключали замкнутые самостоятельные часовенки. Таким образом, внутренность членится на боковые нефы, предназначенные для зрителей, и центральное пространство для изобразительных символических культовых действий". И далее: "Внутреннее пространство главной части пятинефной крестово-купольной церкви, которая, взятая вся вместе, сильно отделяется от обхода, распадается на стройную группу пространственных тел, подчиненных одни другим благодаря различной величине..."¹³.
Из приведенного текста видно, что Н.И. Брунов в своем определении ни в коем случае не исходил ни из планового единства всех пяти нефов, ни из их равноценной объемно-композиционной структуры. Конечно, оба эти аспекта чрезвычайно важны, но для историка искусства решающим фактором в пятинефных константинопольских храмах был именно характер созданного пространства, перетекание одной его части в другую, их свободная связь между собой. Н.И. Брунов считал, что в константинопольском пятинефном крестово-купольном храме была создана "первая в истории архитектуры пространственная группа"¹⁴. Думается, что различия в трактовке пятинефного объема как состоящего из равноценных ячеек или как создающего "стройную группу пространственных тел" очевидны.
Но почему-то осталось незамеченным, что Н.И. Брунов, на самом деле, создал очень гибкую систему классификации столичных крестово-купольных памятников, выделяя наравне с трехнефными и пятинефными зданиями и промежуточный тип, в котором обход был достаточно сильно обособлен от центрального пространства церкви. После того, как был накоплен целый ряд доказательств в пользу столь давних наблюдений Н.И. Брунова о первоначальном существовании у большей части сохранившихся столичных церквей дополнительных боковых помещений, для решения проблемы применимости его гипотезы дискуссионным остается только вопрос о степени этого обособления.
Здесь камнем преткновения для признания теории Н.И. Брунова стали находки А. Миго в северной церкви монастыря Константина Липса. Наличие постамента высотой в 1,5 метра под трибелоном и остатки застекления его арок привели многих ученых к выводу о принципиально трехнефной структуре памятника¹⁵. Но ведь в остальных церквях этого периода трибелон уже начинался от уровня пола, да и застекление в северной церкви монастыря Константина Липса могло быть поздним, по аналогии с тем, как уже в палеологовское время замуровывались либо полностью сами трибелоны, либо только люнеты их арочных завершений. В данном случае очень важно оценить характер проемов в стене, отделяющей центральное ядро храма от фланкирующих его помещений, определить их пропорциональное соотношение. В той же северной церкви монастыря Константина Липса арки трибелона поднимаются на высоту около 5,5 метров от уровня постамента, а общий пролет всех трех арок приблизительно равняется 3,7 метрам. Кроме того, малые арки угловых помещений поднимаются на ту же высоту, что и арки тройной аркады, и им же соответствует общая высота арочных проемов в стенах, отделяющих наос от галерей. Таким образом, через это увеличение числа и размера проемов, превращающих стену в ажурную мембрану, и создается ощущение общего пространства, осененного легкими вздымающимися балдахинами, которые удерживают на своем месте лишь стройные колонны. Так обеспечивается "перетекание" пространства, даже несмотря на невозможность физически, а не зрительно осуществить переход из одного в другое. Такой же характер стен в торцах северного и южного рукавов креста имеет и Атик Джами, Эски Имарет Джами, Килисе Джами, Гюль Джами, Календерханэ Джами. Арки их трибелонов никогда не опускаются ниже 5 метров, в небольших церквях соотношение их высоты с высотой подпружной арки не ниже, чем 2 к 1. В больших церквях, таких как Гюль Джами и Календерханэ Джами, за счет внедрения еще одного яруса высоких окон, это соотношение снижается до 3 к 1. Ширина же тройных аркад лишь немногим уступает стороне подкупольного квадрата.
Здесь стоит упомянуть и о теории А.М. Казаряна о поперечном развитии композиций храмов, принадлежащих столичной византийской архитектурной традиции. Основная идея А.М. Казаряна заключается в том, что константинопольские памятники были ориентированы на поперечное развитие: "В абсолютно центрическом пространстве ощущается разница в развитии по двум пересекающимся осям, осмысленная и ясно представленная разница в трактовке форм ограничивающих пространство по четырем сторонам света. Ось запад-восток, то есть ось движения входящего в храм, имеет три достаточно ясно прочитываемые преграды. <...>. Последняя, алтарная преграда, преодолима лишь визуально и то отчасти. Взор устремляется кверху, а также в боковые стороны, то есть по оси север юг. В этом направлении перспективы завершаются большими световыми пятнами, намекающими на продолжение пространства мироздания"¹⁶. Кроме того, исследователь считает, что устройство мембран с оконными проемами и аркадами в торцах рукавов креста рассматривалось константинопольскими зодчими как возможность дальнейшего поперечного развития ансамбля: соединения основного ядра храма не только с его галереями, но и с другой, позже пристроенной церковью¹⁷.
Выше были приведены точки зрения трех исследователей, касающиеся их восприятия особенностей объемно-композиционной структуры средневизантийского столичного храма. Различия трактовок очевидны. Представляется, что выход из данной ситуации необходимо искать уже на следующем уровне понимания характера архитектуры, а именно: сконцентрироваться на ее символико-идеологическом аспекте, приблизиться к тому восприятию церкви и осознанию особенностей каждой составляющей ее пространства, которые определяли поведение в храме его современников. На данном этапе исследования пока возможно лишь поставить те вопросы, решение которых необходимо для достижения большей ясности в понимании функциональной структуры средневизантийского храма. Конечно, здесь на первый план выходит литургия и ее предполагаемые особенности, которые менялись не только в рамках крупных церковно-географических образований, но и могли трансформироваться для каждого конкретного особо значимого храма. Нужно понять, был ли памятник изначально монастырским или лишь потом приобрел данный статус, когда и в какой последовательности были осуществлены все постройки, составлявшие ансамбль, и что явилось основной причиной их возведения. Очень важен характер заказа и личность ктитора. Все сохранившиеся от IX–XII вв. храмы в Константинополе так или иначе связываются исследователями с императорскими семьями и их приближенными, что должно было вносить какие-то изменения в богослужение в основанных ими монастырях и дворцовых храмах: ведь чаще всего они возводились как семейные усыпальницы, что предполагало обустройство особого пространства для захоронений и для отдельных служб святым покровителям. Характер заказа непосредственно влиял и на церемониальную функцию церковного пространства, во многом определяя особенности его архитектурного решения. Не стоит забывать и о более прагматичном, утилитарном использовании дополнительных компартиментов: они могли использоваться для увеличения вместимости или обеспечения связи как между компартиментами, так и с окружающими зданиями; для хранения литургической утвари и выносных икон, показа реликвий, хранения документов, наконец, для проведения собраний.
В целом, на данном этапе исследований, после сделанных Л. Тайс наблюдений, восстанавливающих первоначальные архитектурные решения северных и южных стен средневизантийских константинопольских церквей, являющихся границей между основным девятидольным ядром храма и фланкирующими его галереями, можно говорить о существовании пятинефного крестово-купольного храма в Константинополе IX–XII вв. Но его пятинефную структуру ни в коем случае нельзя полностью определять через пятинефный тип первых древнерусских храмов: при общей схожести планов собора Св. Софии в Киеве и столичных византийских памятников объемно-композиционные принципы построения их интерьеров в корне различны. Решающим для определения пятинефного типа крестово-купольного храма является вопрос о функциональных особенностях, присущих его компартиментам.

Ссылки.

1.   Brunov N. Die fünfschiftige Kreuzkuppelkirche in der byzantinischen Baukunst // Byzantinische Zeitschrift. 1927. Bd. 27. P. 63–98; Id. L’église à croix inscrite à cinq nefs dans l’architecture byzantine // Echos d`Orient. 1927. T. 30. P. 3–23.
2.   Megaw A. The Original Form of the Theotokos Church of Constantine Lips // Dumbarton Oaks Papers. 1964. Vol. 18. Р. 297.
3.   Brunow N. Zum problem des Kreuzkuppelsystems // Jahrbuch der Österreichischen Byzantinischen Gesellschaft. 1967. Bd. 16. S. 245–261; Брунов Н.И. К вопросу о средневизантийской архитектуре Константинополя // Византийский временник. 1968. Т. 28. C. 159–191.
4.   Комеч А.И. Пятинефные церкви в византийской и древнерусской архитектуре // Византийский мир: искусство Константинополя и национальные традиции: к 2000-летию христианства. Памяти О.И. Подобедовой (1912–1999). М., 2005. C. 7–12.
5.   Там же. С. 11.
6.   Theis L. Flankenräume im mittelbyzantinischen Kirchenbau. Wiesbaden, 2005.
7.   Ibid. S. 56–64; 83–98; 99–113; 114–126; 134–148.
8.   Ibid. S. 40–55; 74–82; 83–98; 134–148.
9.   Комеч А.И. Архитектура конца X – середины XI века // История русского искусства. Т. 1. Искусство Киевской Руси. IX – первая четверть XII века. М., 2007. С. 148.
10.   Комеч А.И. Пятинефные церкви в византийской и древнерусской архитектуре... С. 7.
11.   Theis L. Flankenräume im mittelbyzantinischen Kirchenbau... S. 175–177.
12.   Комеч А.И. Пятинефные церкви в византийской и древнерусской архитектуре... С. 9.
13.   Брунов Н.И. Очерки по истории архитектуры. Т.2. М., 2003. С. 482.
14.   Брунов Н.И. Архитектура Константинополя X–XII вв. // Византийский временник. 1949. Т. 2. С. 213.
15.   Комеч А.И. Древнерусское зодчество конца X – начала XII в.: Византийское наследие и становление самостоятельной традиции. М., 1987. С. 62.
16.   Казарян А.Ю. Поперечное развитие композиций византийских храмов и монастырских ансамблей: К особенностям столичной школы // Лазаревские чтения. Искусство Византии, Древней Руси, Западной Европы. Материалы научной конференции 2009. М., 2009. С. 20.
17.   Там же. С. 15–35.