С.В. Мальцева (СПбГУ)
Балканские влияния или параллели в древнерусской архитектуре?

Общеизвестным является факт, что различные славянские народы, принявшие Православие, хотя и оставались разделенными в пространстве, были тесно связаны друг с другом через общий источник их культур – Византию. Однако, хотя и Древняя Русь, и балканские страны постоянно черпали вдохновение в византийской культуре, их собственные художественные традиции не были ее точными копиями и представляли множество вариаций. Интересно, что некоторые типологические, конструктивные, иконографические и стилистические аспекты архитектуры и живописи Руси и балканских стран демонстрируют примечательное сходство, которое не может быть объяснено использованием общих византийских образцов. Это сходство дало основание для ряда гипотез, возникших в XX в. и активно обсуждавшихся советскими и балканскими исследователями, согласно которым Русь была подвержена южнославянскому влиянию . Мы бы хотели проанализировать несколько наиболее ярких примеров сходства между памятниками древнерусской и сербской архитектуры XII–XV вв., чтобы найти методы для объяснения характера этого сходства и попытаться понять, следует ли в этих случаях говорить о влиянии, заимствовании или параллельном развитии.
Первые попытки объяснить балканскими влияниями определенные особенности древнерусской архитектуры появились еще в первой четверти XX в. В это время и византийская, и древнерусская архитектура, и архитектура славянских балканских стран только начинали изучаться, и многие важнейшие памятники еще не были открыты и исследованы. Поскольку каждая из этих традиций еще не могла быть понята целостно во всей логике своего развития и в соотношении с родственными ей художественными явлениями, исследователи были вынуждены идти по пути выявления отдельных элементов, которые классифицировались либо как общие для всего византийского ареала, либо как определяющие региональную самобытность той или иной традиции. Этот метод давал широкое поле для гипотез о всевозможных влияниях и заимствованиях, которые действительно получили распространение еще на рубеже XIX–XX веков, когда первоочередной задачей исследователей было составление общей системы классификации византийской архитектуры. С разной степенью аргументированности они представлены в хорошо известных работах Ш. Диля , Г. Милле , Н.П. Кондакова , Й. Стржиговского , П.П. Покрышкина  и др. Эти теории были призваны объяснить специфику в архитектуре отдельных групп памятников влияниями более ранних построек на других территориях. Такой подход, в целом, показал свою результативность и позволил установить множество конкретных фактов взаимодействия между различными центрами и периферийными областями самой Византии и ее ойкумены. Но среди зерен истины обнаружилось и огромное количество ошибок, которые с очевидностью показали, что архитектурные процессы в своем развитии оказались значительно более сложными, чем представлялось при первом рассмотрении. Особенно острые противоречия выявились там, где сложилась устойчивая региональная специфика. Оказалось, что признаки формального сходства совсем не обязательно свидетельствуют о наличии непосредственной связи между явлениями. Неосторожное применение гипотезы о влияниях без предварительного анализа условий для возможности прямых заимствований часто приводило к досадным ошибкам и поспешным выводам.
Проблему южнославянских влияний на древнерусскую архитектуру следует рассматривать в этом же контексте, т.е. как продолжение развития теорий о внешних влияниях . Еще в первой половине XX в. в работах таких авторов как Н.И Брунов и А.И. Некрасов встречаются попытки объяснить ряд особенностей некоторых древнерусских храмов балканской строительной практикой . Широкое распространение эта гипотеза получает уже в работах советских исследователей конца 40–80-х годов, т.е в период активного изучения древнерусской архитектуры в послевоенный период. Масса новых материалов, появившихся при восстановлении и раскрытии средневековых храмов от более поздних слоев, позволила разработать качественно новую систему периодизации древнерусского зодчества с выделением отдельных региональных школ . В результате выяснилось, что архитектурные особенности некоторых из областей в той или иной степени обусловлены внешними влияниями, например, западноевропейскими . В ряде других случаев для объяснения некоторых отдельных, часто единичных типологических, конструктивных и композиционных особенностей были выдвинуты гипотезы об их южнославянском происхождении. Такие выводы появились во множестве работ крупнейших исследователей: у Н.Н. Воронина, П.И. Максимова, П.Д. Барановского, Б.Л. Альтшуллера, Б.А. Огнева, А.Л. Якобсона, Г.К. Вагнера, А.В. Иконникова и др.  Характер их был различен: от размытых обобщений до предположений о непосредственном участии балканских мастеров в возведении древнерусских храмов. В процессе дальнейших исследований большая часть этих гипотез не подтвердилась, а нашлись другие убедительные объяснения . Небольшое число предположений, оставшихся не опровергнутыми, не получили дальнейшего развития и конкретных обоснований, продолжая существовать на уровне недостаточно аргументированных и, как кажется, по-прежнему спорных гипотез.
Например, можно вспомнить о небольшой группе древнерусских храмов разной степени сохранности, сосредоточенных в районе Коломны под Москвой и возведенных на протяжении небольшого временного отрезка, в последней четверти XIV – начале XV в. Все они – однонефные постройки с пристенными угловыми опорами. Их типологию неоднократно пытались объяснить влиянием сербской или болгарской архитектуры. Б.Л. Альтшуллер в своей статье, посвященной изучению Никольской церкви в селе Каменском , выделяет лишь М.А. Ильина как исследователя, не увидевшего очевидного типологического сходства планов этой группы древнерусских построек с некоторыми болгарскими и сербскими образцами и, следовательно, возможности южнославянского влияния . Однако эта гипотеза имеет целый ряд спорных моментов. Изучение данной проблемы требует обращения ко всей известной в византийской практике традиции возведения однонефных церквей. Такой тип храма встречался в разные периоды истории византийской архитектуры в различных областях, а не только на Балканах. В восточнохристианском средневековом зодчестве эти постройки появлялись в самых различных исторических контекстах и имели весьма разнообразные функции, конфигурации, стилистические решения и размеры, поэтому в каждом случае необходим более детальный анализ и более точное установление причин появления таких построек  . Напротив, ряд характерных особенностей коломенской группы памятников говорит о необходимости дальнейшего их рассмотрения в контексте местной древнерусской традиции и процесса становления раннемосковского зодчества; гипотеза о южнославянских влияниях не находит подтверждения и не объясняет этих особенностей .
Однако многие из предположений о существовании южнославянских влияний на развитие древнерусского зодчества успели войти в фундаментальные труды по древнерусской архитектуре и утвердились в виде устойчивого мифа . Особенно часто о южнославянских влияниях в древнерусской архитектуре как об общеизвестном факте упоминают, ссылаясь на искусствоведов, филологи, историки и историки культуры .
Как показывает анализ историографии этого вопроса, рассматриваемые гипотезы сформировались и укоренились в советской научной литературе в связи с целым рядом специфических причин, среди которых можно назвать следующие:

• Недостаточная изученность древнерусского архитектурного материала в первой половине XX в., когда датировки многих построек оставались проблематичными, а другие памятники еще вовсе не были выявлены и введены в научный оборот;
• Недостаточно точное знание советскими исследователями балканских и византийских памятников, которые были для них практически недоступны с 1920-х гг.;
• Определенная ограниченность в методах и темах изучения византийского искусства из-за доминирования идеологических факторов, приоритетность национального вопроса в советской науке;
• Некритическое перенесение на материал истории искусства выводов и гипотез, сформированных в ходе исследования истории древнерусской литературы и книжности; именно филологи и историки начали дискуссию о присутствии южнославянских влияний в древнерусской культуре и затем стали расширять интерес к этой теме, внося в ее изучение много субъективного ;
• Направленность на активное сотрудничество со славянскими странами социалистического лагеря и новыми активно развивающимися научными центрами в Белграде и Софии в условиях выхода русской византинистики из кризиса после длительного перерыва в развитии.

Таким образом, многие из допущенных ошибочных предположений логично объяснимы условиями их возникновения. Многие когда-то выдвинутые гипотезы постепенно опровергались в ходе последующего изучения конкретных памятников и проблем. Однако этот процесс оказался почти незаметным, поскольку специальных обобщающих работ по этой теме опубликовано не было. Поэтому до сих пор остается ощущение наличия проблем, в реальности давно уже не существующих.
Таким образом, на данный момент нет и, как кажется, никогда не было, никаких убедительных доказательств существования ощутимых южнославянских влияний на древнерусскую средневековую архитектуру XII–XV вв. Однако задача нашего краткого сообщения заключается не только (и не столько) в констатации данного утверждения. Повторное обращение к даже не подтвердившимся гипотезам и их тщательный анализ иногда могут быть полезными для развития новых подходов и открыть новые перспективы в решении конкретных научных вопросов. Обратимся к некоторым таким случаям, и посмотрим, возможны ли какие-то иные пути решения рассматриваемого вопроса?
Одним из первых импульс к развитию гипотез о южнославянских влияниях на древнерусскую архитектуру дал Н.И. Брунов. В 1930-е гг. он сравнивал собор Св. Софии в Киеве (перв. пол. XI в.) и сербскую церковь Успения Богородицы в Грачанице (перв. четв. XIV в.) как имеющие очевидное сходство . Разумеется, он имел в виду лишь условное общее сходство в композиционном построении верхних частей. В обоих случаях Н.И. Брунов увидел отличающееся от византийской архитектуры специфическое решение, которому свойственна подчеркнутая динамичность и вертикальная устремленность. Тот же исследователь еще до раскрытия и детального исследования церкви Св. Параскевы в Чернигове пришел к заключению, что этот пример нового для древнерусской архитектуры типа конструкции и композиции появился под влиянием того же сербского храма в Грачанице, а черниговскую церковь он датировал серединой XIV в. 
Вскоре, в результате тщательного натурного изучения постройки П.Д. Барановским, выяснилось, что черниговский храм бесспорно был построен на рубеже XII–XIII вв., и гипотеза Брунова рухнула . Но сам факт еще одного сравнения с тем же сербским памятником кажется симптоматичным. Барановский особо подчеркивает этот момент и обозначает другую проблему того же рода: загадочное родственное сходство башнеобразных храмов домонгольской Руси не только с сербскими, но и с раннемосковскими храмами XIV–XV вв., что невозможно объяснить заимствованиями. «Отныне можно бесспорно утверждать, что своды Пятницкого храма ступенчатой конструкции являются изначальными (могут датироваться гранью XII–XIII вв.), и решительно отказаться от предположения профессора Н.И. Брунова, что эта конструкция в Чернигове могла быть плодом творчества сербских зодчих XIV–XV вв., по пути их из Сербии в Москву. Вопрос взаимоотношения с сербским зодчеством, учитывая исключительно большую общность с Пятницким храмом таких, например, памятников, как Грачаница (около 1320 г.) и Лазарица (1389 г.), имеет исключительно большое значение, особенно принимая во внимание связь в том и другом случае фасадной композиции с конструкцией свода. Но этот вопрос нельзя упрощать, усматривая здесь только заимствование. Поэтому предстоит еще большая научная работа по выяснению взаимосвязей русской архитектуры феодального периода с архитектурой балканских стран, а также их общих источников, что ныне является особенно актуальным в свете новых открытий черниговского памятника XII–XIII вв., столь загадочно родственного и Сербии, и Москве XIV–XV вв.» .
Действительно, сходство сербских и раннемосковских памятников, возможно, наиболее впечатляюшее, если сравнить, например, ту же Грачаницу с храмом Андроникова монастыря. Несмотря на хронологический разрыв в столетие и отсутствие (теперь уже очевидное) исторических условий для влияния, а также целый ряд типологических и конструктивных различий, по содержанию и характеру образа эти храмы очень близки друг другу. При этом каждый из них очень ярко раскрывает особенности своей национальной архитектурной традиции.
Что же это? Случайное совпадение? Или закономерные параллели в архитектурном развитии двух регионов?
Мы предлагаем от понятий «влияния» и «заимствования» перейти к понятиям «параллели» и «аналогии». В качестве буквальных прямых аналогий рассматривать эти постройки нельзя. Однако попробуем предположить здесь существование параллельных путей развития двух национальных архитектурных традиций, древнерусской и сербской. Для этого обозначим кратко основные этапы развития средневековой архитектуры в обоих случаях – в Сербии и на Руси.
Древнейший из сохранившихся русских храмов – Спасо-Преображенский собор в Чернигове (втор. четв. XI в.). По целому ряду признаков это византийская постройка, возведенная при непосредственном участии греческих мастеров в период укрепления и расцвета единого Древнерусского государства .
На сербских землях к числу наиболее ранних построек принадлежит церковь Св. Николая в Куршумлии (60-е гг. XII в.). Это тоже памятник константинопольского круга, возведенный греческими мастерами в сходном историческом контексте – в самом начале становления независимого Сербского государства . Истоки композиционных решений обоих храмов, безусловно, следует искать в арсенале типов и форм византийского зодчества.
Однако уже через несколько десятилетий в сербском зодчестве начинается принципиально новый этап. В условиях сильного самостоятельного государства и быстрого развития национальных традиций в типологии и объемно-пространственных композициях храмов появляются резкие, существенные изменения. Это явление, хотя и очень условно, можно обозначить как «постройки второго поколения». Их принципиальное отличие – ярко выраженное вертикальное развитие композиции, для обеспечения которого разрабатываются неизвестные в Византии конструктивные приемы. Мы имеем в виду систему ступенчато повышающихся сводов. В качестве одного из наиболее характерных примеров можно привести церковь Вознесения в Милешево  (ок. 1228–1236 гг.).
Сходная тенденция обнаруживается и в древнерусской архитектуре, причем раньше, чем в Сербии. Это тоже постройки «второго поколения», появившиеся примерно через столетие после первых больших соборов. В качестве яркого примера можно привести церковь Свв. Архангелов в Смоленске  (кон. XII в.). Здесь общий характер объемно-пространственной композиции определяется такой же вертикальной устремленностью, для чего тоже появляются усложненные конструктивные приемы, но в ином, независимом от Сербии варианте.
Постройки «третьего поколения», к которым можно отнести храмы в Грачанице и в Андроникове монастыре, возникают в обеих архитектурных традициях из сходных предпосылок. И в Сербии, и на Руси, с одной стороны развиваются и усиливаются черты региональной специфики; с другой стороны, обновляются и расширяются связи с Византией.
В Сербии на рубеже XIII–XIV вв. в связи с определенными культурно-политическими процессами византийское влияние в архитектуре усиливается, что влечет за собой ряд типологических изменений. Однако храм Успения Богородицы в Грачанице  к греческим постройкам отнести не возможно. Его архитектурное решение, при всех своих стилистических и типологических отличиях от произведений рашской школы, сохраняет и интерпретирует ряд важнейших региональных черт: башнеобразную композицию, созданную за счет ступенчато повышающихся подпружных арок, и рашские принципы функционального распределения зон во внутреннем пространстве. В данном случае это решение было подсказано предшествующей сербской традицией.
На Руси сходные в некотором смысле с сербскими исторические условия возникают только к концу XIV в., в период возрождения после долгого татаро-монгольского ига. Но и здесь дальнейшее развитие собственной архитектурной традиции во многом следует в том русле, которое сложилось еще в домонгольский период. Так, храм Андроникова монастыря во многом восходит к домонгольским образцам . В обоих случаях учитывается и логика развития собственной региональной традиции, и определенные элементы современной византийской архитектуры.
По композиции, конкретным конструктивным чертам или строительной технике рассмотренные нами храмы не совпадают. Однако очевидно поразительное сходство на уровне самой яркой особенности объемно-пространственной композиции, имеющей выраженную центричность в интерьере и ясно акцентированную вертикальную ориентацию снаружи. Имеет место и наиболее характерный конструктивный прием: повышенные подпружные арки, не встречающиеся в византийской архитектуре. Ясно, что эта проблема привлекала внимание исследователей как средневековой сербской, так и древнерусской архитектуры.
До сих пор процесс развития башнеобразной композиции в сербских и древнерусских храмах изучали отдельно друг от друга. Данную особенность в сербской архитектуре исследователи связали с западноевропейским влиянием и на этом остановились . Относительно причин появления башнеобразных композиций в древнерусской архитектуре высказывались самые различные мнения: говорилось и о влиянии западной архитектуры, и о традициях русского деревянного зодчества, и о наличии неких не сохранившихся византийских образцов. Была представлена и точка зрения, утверждавшая самобытность и исконно русский характер данного явления.
Если рассмотреть историю развития башнеобразной композиции в древнерусской и сербской архитектуре вместе, то картина может получиться иной. Как кажется, это явление невозможно объяснить ни наличием общих византийских образцов, ни влиянием одной традиции на другую. Действительно, в обеих традициях имели место заимствования элементов западноевропейской архитектуры. Однако, на наш взгляд, они не были решающими для возникновения и развития интересующего нас композиционного и конструктивных решения. В обоих случаях оно появилось в результате интерпретации одной из разновидностей византийского крестово-купольного храма и не выходило за пределы изначально в нее заложенной византийской системы архитектурного мышления. В каждом случае были свои причины для выбора и распространения именно такой типологии, и была своя внутренняя логика развития в пределах избранных вариантов. И постройки «второго поколения», и, особенно, постройки «третьего поколения» красноречиво свидетельствуют о том, что мы имеем дело с параллельными процессами в двух дочерних по отношению к византийской культуре традициях.
Нам представляется, что параллелизм в появлении и развитии башнеобразных композиций в древнерусской и сербской архитектуре объясняется сходством в подходе к интерпретации византийских образцов. В обеих традициях основой башнеобразной композиции храмов является византийский крестово-купольный тип. В нем максимально выявляются и акцентируются все те черты, которые могут придать наиболее яркую и острую выразительность внешнему облику храма. Это становится более важно, чем тонкая гармония и уравновешенность объемов во внутреннем пространстве, определяющая характер византийского архитектурного образа. Сохраняется принципиальная для византийской архитектуры центричность композиции и иерархичность в ее построении и осмыслении, однако максимально усиливается динамичность. Способы конкретного воплощения этой идеи могут различаться, но общность исходной модели и общее направление поисков, возможно, в качестве одной из причин, обуславливают то удивительное сходство между русскими и славянскими балканскими храмами, которое до сих пор пытались объяснить заимствованиями и влияниями.
Конечно, в этом процессе очень многое еще остается неясным. Наиболее перспективным на данном этапе развития науки нам представляется не поиск конкретного сходства в деталях, а исследование этих архитектурных традиций как целостных явлений в их развитии и связях с византийской культурой, в их конкретной обусловленности самыми различными факторами социально-политического, религиозного и эстетического порядка. Дальнейшее исследование этого вопроса позволит нам лучше понимать логику формирования различных региональных традиций вообще.